Как мы с бабушкой прошли огонь, воду и медные трубы

Бабушка ничего не ела в пятницу. Совсем. Только вечером пила чай и размочив нем твердый, испеченный в печи коржик, жевала его беззубыми уже деснами. Я не знала тогда, почему она держала такой жесткий пост. Уже и взрослой была, и даже в голову не пришло поинтересоваться: от веры я была далека, все разговоры про церковь в нашей семье были строго табуированы. Верить в Бога разрешалось только бабушке. Но покрестить она меня сумела. Тайно от родителей.

…Летний июльский день, прозрачный и настоянный на всех невообразимых запахах шумного, цветастого и горластого украинского села. Мне семь лет…

- Бабо Ганю, а бабо Ганю! - соседка явно была настроена воинственно.

Бабушка медленно разогнулась, вытерла о передник мокрые руки - замешивала «ижу» поросенку.

- Чого тоби, Соня?

- Та опять твои куры в моем гор`оде, щоб воны показылись!

- Хай им грець! - бабушка шустро схватила палку и устроила короткую, но грозную сечу, в результате которой куры, шумно хлопая бесполезными крыльями, благополучно возвратились на свою территорию.

На крыльцо вышел муж тети Сони - дед Шика. Он делал смешные свистульки - дунешь в нее, а она разворачивается таким длинным резиновым язычком. У меня таких свистулек - целая коллекция. Но дед протянул мне еще одну и насыпал в подол платья миску спелой шпорышки - белой смородины.

В хате на печке грелась большая кастрюля с водой. Бабушка будет меня купать и еще - самое ужасное! - мыть голову. Завтра к нам придет поп (я не знаю, кто это, но уже заранее его боюсь!) и меня «похрестять».

С утра меня нарядили в новое платье, на вымытую-таки голову (битва с бабушкой была не хуже Берестейского сражения Богдана Хмельницкого, про которое мне читал дед Шика, но бабуля победила - недаром потомственная шляхтичка!) повязали ненавистный бант и усадили на лавку в хате. Глухонемая тетка Маруся, еще одна бабушкина, кроме моей мамы, дочь, села рядом, а бабушка, волнуясь, поминутно выглядывала в окно. Только моя старшая сестра, которой было уже семнадцать, презрительно хмыкнув, взяла книжку и демонстративно ушла в сад.

Она понимала - бабушка наперекор моим родителям (а отец - офицер, коммунист!) все-таки решила тайно меня крестить, поэтому и не в церкви, а пригласили батюшку домой. Что со мной будут делать, я не знала, но храбрилась и изо всех детских силенок старалась не заплакать - уже большая и осенью должна пойти в школу. А пока родители отправили нас с сестрой на лето к бабушке - отдохнуть и отъесться на деревенских харчах. В таежных военных городках, где мы жили, ни настоящего молока, ни фруктов, понятное дело, тогда не было.

Но вот наконец, открылась дверь и в комнату вошел кто-то лохматый, в длинном черном платье. И заговорил величавым басом:

- Мир этому дому! Господи, благослови!

Бабушка с тетей бросились к этому огромному дядьке и почему-то стали целовать ему руку. Я похолодела - и меня сейчас заставят! Вот почему наряжали - чтобы большому дядьке руку целовать, а иначе он меня бросит в свой огромный чемодан и утащит в какую-то «церкву», про которую все время говорит бабушка! Я оцепенела от этой мысли и попыталась вжаться поглубже в угол в надежде, что про меня забудут и не заметят. Но не тут-то было! Большой дядька неожиданно ткнул в меня толстым пальцем, громко расхохотался, открыл свой чемодан и стал доставать оттуда какие-то странные вещи: золотую длинную скатерть с дыркой, которую надел себе на шею, такие же золотые короткие рукава и ещё какие-то предметы, о назначении которых я даже не догадывалась. Я, зажмурив от ужаса глаза, уже было совсем собралась забыть свою гордость и зареветь во весь голос, как вдруг что-то теплое и пахучее легло мне на голову.

- Бантик-то у тебя какой красивый! - услышала я неожиданно и приоткрыла один глаз. Прямо передо мной были чьи-то смоляные зрачки, а вокруг них - рыжие солнышки, из них словно лучилась доброта и собиралась в морщинки у висков. Этот человек с глазами-лучиками еще раз погладил меня по голове и стал что-то красиво нараспев говорить - долго и успокаивающе… Так меня крестили.

- На причастие в храм приведете! - уходя, пробасил чудной дядька, и бабушка мелко-мелко закрестилась. Я выбежала в сад - меня распирало какое-то незнакомое чувство, да и просто хотелось поделиться с сестрой всем произошедшим и показать ей, какой красивый у меня теперь есть крестик! Подбежав к ней, я вынула его из-под ворота платья и закричала:

- Смотри, смотри, что у меня есть!

Сестра нехотя оторвала взгляд от книги, мельком глянула на мое чудо, которое я протягивала ей в ладони, и процедила:

- Спрячь, дура! И больше никому не показывай…

Я, будто налетев на корягу, споткнулась, сделала шаг назад, чтобы не упасть, меня сзади подхватили чьи-то руки, я уткнулась головой в родной бабушкин передник и все-таки заревела - впервые за весь день… Это был тысяча девятьсот шестьдесят шестой год

***

- Пожалуйста, подходите!

Она нетерпеливо махнула мне рукой. И понять можно: желающие получить ее автограф заполнили весь первый этаж книжного магазина до отказа. Я пришла тоже. Но не для того, чтобы получить этот автограф: боюсь, она не мой любимый поэт. Хотя просто так подойти, без книги, показалось бестактным, и сборник ее стихов я все же ей протянула. И сказала:

- Лариса, вам привет от ваших подруг юности из украинского села.

Она привычно подмахивала мой экземпляр сборника и словно споткнулась.

- Из какого? - спросила еще настороженно.

- Из Паволочи. Наташа, Ольга.

- Ой! У них еще мама была глухая!

- Да, это моя тетя.

- А где они сейчас, живы, здоровы?

- Да, спасибо, все хорошо, они в Киеве. Передают вам поклон.

- А вы давно там были, в Паволочи?

- Да, давно... в две тысячи первом, - ответила я.

- А мы в прошлом году ездили... - она хотела добавить что-то еще, но народ сзади жаждал автограф и я, забрав книги, отошла.

Но я уже сделала то, что собиралась сделать давно и о чем просили меня сестры. Они были уверены, что она их забыла. А она помнит. Как и я ее тетю, Соню Рубальскую, которая с дедом Шикой жила по соседству с бабулей. Лариса приезжала летом из Москвы к тете в наше село и бегала с моими сестрами на танцы. Меня они с собой не брали по малолетству: моей самой старшей двоюродной сестре осенью позапрошлого года исполнилось семьдесят пять, появилась она на свет ровно в дни освобождения Правобережной Украины осенью тысяча девятьсот сорок третьего года. И Ольгу вырастила бабушка, и Наташу, и младшего Анатолия. Моя тетка и ее муж были глухонемыми, бабушка ходила на все родительские собрания в школу, провожала девчонок в техникум в Киев, ездила к брату в часть, когда тот служил...

Милая, добрая моя бабуся, Анна Михайловна Вислоух… Ты вырастила нас всех, твоих пятерых внуков. А до этого похоронила мужа, умершего от непонятной болезни и кричавшего дни напролет от боли, и четверых сыновей. Мальчишки погибли от голода в тридцатых… А маленькая моя мама со своей старшей сестрой спаслись. Девочки, говорят, более выносливы. Бродили они по дворам с котомкой, и им подавали кое-где сухарики. Кое-где…

Мы с сестрой хоть и жили в течение учебного года с родителями, но на все лето традиционно отправлялись в наше любимое, лучшее в мире село Паволочь на берегу речки Раставицы. До Киева ехали на поезде, как правило, не спеша плюхавшем часов семнадцать-двадцать, а то и больше - в зависимости от места, из которого выезжали. Это было необыкновенно волшебное время детства. Мне тогда и не казалось, что едем мы долго, я писала дневник (лет с одиннадцати), читала, глазела в окно на полустанки и большие города. И до сих пор поезд - мой любимый транспорт.

А минуты, когда состав переезжал Днепр, и на Владимирской горке появлялись сияющие даже в пасмурную погоду купола храма, были самыми счастливыми. Потом нам нужно было еще добираться до райцентра Попельня в Житомирской области, ехать пару часов на электричке, потом от райцентра до Паволочи на автобусе полчаса. Приезжали уставшие и только сходили с автобуса, сразу видели бабушку. Ее дом стоял в самом центре села на пригорке и она, приложив руку к глазам, словно зоркий сокол, весь день вглядывалась в приехавших из Попельни. И вычленяла нас сразу из толпы сошедших с автобуса. И бежала навстречу - маленькая, худенькая, уже сгорбленная, но подвижная и, казалось, вечная.

Часто родители, погостив немного, возвращались на работу. А мы с сестрой оставались с бабушкой, теткой и ее детьми, приблизительно нашими ровесниками. Я, правда, была самой младшей и потому не во все забавы вовлекалась. Но очень гордилась тем, что именно мне бабушка доверяла помогать ей, когда на воскресном базаре торговала жареной рыбой и булочками.

В воскресенье в нашем большом старинном селе (мiстечке - с гордостью говорили старожилы, что означает маленький городок) с раннего утра (да что с утра - с ночи почти!) шумел гениальный в своей неповторимости, словно сложенный из мелких цветных стекляшек, как детский калейдоскоп, украинский базар.

Жили мы, как я сказала, в самом центре села на холме. Бабушкин огород спускался к реке, а на другом ее берегу раскинулась большая рыночная площадь, которую было видно от нашего дома. Речка с чудным названием Раставица, широкая возле столетней мельницы, делая какую-то сумасшедшую петлю и опоясывая местечко серебристым прохладным пояском, в этом месте становилась не шире ручья. Через ручей протянулся солидный каменный мост, по которому в ночь перед базаром начинали грохотать телеги, и было так сладко засыпать под их неумолчный грохот.

Бабушка всю ночь в большой печи жарила рыбу, пекла коржики и булочки, которые продавала на базаре приехавшим издалека проголодавшимся селянам. На рассвете, чуть только начинала робко-робко потягиваться и выпрастываться из облачной перинки заря, бабушка собирала свою «ижу» в узелок и шла на базар. Я просыпалась чуть позже, и кое-как поплескав на лицо прохладной водой, замкнув хату на щеколду, бежала туда, в эту сказочную страну, где продавали прозрачных искристых петушков на палочке, где хрюкали нежно-сиреневые поросята, и забившись на дно уклунка, поглядывала на тебя круглым сердитым глазом крапчатая цесарка, храпели лиловые кони, встряхивая угольной гривой, где пахло чабрецом и мятой, а их запах смешивался с ароматом укропа и малосольных огурцов, которых теснили с прилавка толстенные, лопающиеся от сока помидоры, где в бутылях плескались мутный первак и рубиновая вишневка, щедро разливаемые «на пробу», где прилавки были уставлены черевиками, застелены яркими нереальной красоты хустками и спидницами, где в центре базара сидел слепой дядько Сашко, играл на гармошке и пел про танкиста.

Накануне моя сестра уехала в Киев. Ей было скучно в селе - двоюродные сестры учились в техникуме и каникулы у них еще не начались, на танцы одной ходить не разрешали - городская, еще обидит кто! - вот и уговорила она бабушку отпустить ее с соседкой тетей Соней в Киев, встретить их племянницу Ларису с московского поезда. А там и девчонки на каникулы приедут, будет повеселее. Из развлечений в те годы в селе нашем был только клуб да чайная на горке возле сельмага.

В тот день все было как всегда - бабушка с ночи затопила печь, замесила тесто, почистила рыбу, а я, вдоволь наплескавшись в ручье за огородом с местными девчонками, быстро уснула. Сквозь сон уже слышала грохот телег по вымощенной камнем дороге. Значит, завтра!

Проснулась я резко, будто кто толкнул. Вовсю светило солнце, бабушкины любимые мальвы заглядывали в окно и словно укоризненно качали своими малиновыми головками: «Проспала, соня!» Нет-нет, я еще успею, успею! Платье потом натяну! С ходу я распахнула плотно прикрытые двери моей спаленки в «залу». И в ужасе отшатнулась. Комнаты не было. Той комнаты, бабушкиной «залы», знакомой и любимой до самого дальнего уголка - не было. Не было стола с лавками, не было большого бабушкиного сундука, не было божницы в уголке - ничего! Был только один серый, противный, горький и мохнатый, как чудовище, дым. Я в ужасе захлопнула дверь. Потом заметалась по маленькой комнатке с крошечным, никогда не открывавшимся оконцем - что, что мне делать? Никто меня не услышит - оконце выходило в сад, соседей рядом не было, да если бы и были - сегодня все на базаре!

Я снова подошла к двери, приоткрыла ее и, внезапно решившись, вдруг вспомнив слова чудного дядьки, надевшего на меня крестик, прошептала: «Господи, благослови!», почему-то зажала крест в кулаке и… нырнула в этот дым.

Я пробиралась сквозь плотный чад, сжав рот и практически не дыша. В кухне из печки уже протягивал свои длинные ручищи огонь и норовил схватить меня за волосы. Я, стараясь на него не смотреть, ползком, на ощупь пробралась к двери, изо всех сил толкнула ее - она распахнулась, и я буквально вывалилась в сени. Дверь в горящую кухню тут же из последних сил прижала на место. Лежала на прохладном земляном полу, задыхаясь и кашляя, и мне казалось, что густой горький дым я выкашливаю изнутри. Отлежавшись и откашлявшись, я поднялась и толкнула входную дверь. Дверь не поддавалась. Я толкнула ее сильнее, потом, плача и размазывая копоть по щекам, стала биться в нее изо-всех сил, пока наконец не поняла - дверь заперта снаружи. Бабушка в этот раз почему-то меня закрыла… Я сползла на пол и приготовилась умереть.

Не знаю, сколько я так просидела, похоже, все-таки не очень долго, как вдруг дверь распахнулась, а я вывалилась прямо на улицу. Надо мной склонился мой старший брат, сын тетки Маруси. Как потом оказалось, шел какой-то родственник мимо нашего дома и увидел плотный черный дым из форточки. Бросился к бабушке на базар. Та дала ключи брату, который там ей помогал, и, обмирая от ужаса, семенила следом за ним, пока он несся со спасительными ключами к дому. Что было дальше, я помню смутно - только осталось в памяти, что в меня вливают какую-то теплую жидкость, много, она уже в меня не помещается, а ее все льют, и только сотрясающая мое тело рвота останавливает этот жуткий процесс…

Дым из хаты еле выветрился, а пол у печки прогорел насквозь - бабушка, уходя на базар, слишком рано закрыла заслонку. Но через пару дней только черные балки в комнатах напоминали о случившемся. Приехавшая мама долго плакала, и ругаясь то по-польски, то по-русски, с каким-то ожесточением все замазывала и замазывала белилами эти жуткие потолки… А бабушка виновато крестилась на икону в углу и шептала: «Хрест вберіг…»

Вместе с бабушкой мы прошли не только огонь, но и воду. Вернее, это был потоп, про который уж точно можно сказать: разверзлись хляби небесные. Было мне лет шесть, наверное. А возможно, случилась эта история в тот же год, что и пожар. Помню только, что когда началась гроза, бабушка почему-то решила, что мы спрячемся за печкой. Где были все остальные, не знаю, но остались мы с ней почему-то вдвоем. Хотя всегда народу в доме было полно. Вначале ничего не предвещало, что действие пойдет по библейскому сюжету - ну гроза и гроза, на Украине грозы летом дело вполне привычное и понятное. Но здесь сразу началось что-то невообразимое, просто настоящее светопреДставление, как говорила бабуля.

Ветер жутко завывал в печной трубе, гром был скорее похож на бомбежку, чем на природное явление, вспышки молнии освещали все вокруг дневным светом и это, как нам казалось, было самое страшное. Но до тех, пока не разверзлись эти самые хляби. Дождь упал стеной. Вот тут-то мы по-настоящему испугались, просто еще и потому, что поняли: не выдержит крыша. Она и не выдержала. И через пять минут нас начало натурально заливать.

На нас низвергнулся просто Ниагарский водопад. Бабушка выбрала место нашего схрона неудачно, оно ей показалось самым безопасным. Но она не учла, что именно в этом месте уже давно проржавела кровля, и мощные удары дождя ее просто продырявили, поток хлынул прямо в наше запечное убежище. Да еще как хлынул! Видимо, вода скопилась в каком-то «кармане», и на нас обрушилось все сразу: и новые струи сквозь прореху, и то, что скопилось раньше. Захлебываясь и отплевываясь, мы почти ползком выбрались в кухню, в которой вода уже стояла по щиколотку. На нас не было сухой нитки. Но бабушка быстро сообразила, подхватила меня и потащила в залу. Крыша здесь была покрепче, а через порог вода не перелилась из-за перепада пола: в кухне пол был почему-то ниже. Она растерла меня полотенцем, укрыла двумя одеялами: дождь был совсем не летний, холодный, колючий, злой.

Сколько продолжался этот ужас, я не помню, но хату затопило здорово, даже в зале и моей спаленке. А на следующий день я все же заболела… Мы с бабулей, не сговариваясь, маме ничего об этом не рассказали, ведь в отличие от сгоревшего потолка, следов дождевого погрома уже на следующий день почти не осталось, прибежали родственники, сестры, тетки-дядьки, воду вычерпали. Крышу залатали за бутылку самогона, в изготовлении которого бабуся моя была непревзойденной мастерицей, известной далеко в округе.

Бабушка умерла в восемьдесят четвертом. Через три года после смерти моей мамы. Я уже на Украину не ездила. У меня только родилась дочь, да и без мамы… тяжело было бы эмоционально и психологически. Но когда в последний раз приезжала при жизни бабуси, мне было уже лет двадцать, вполне себе осознанный возраст. Помню ее, сидевшую на лавке во дворе, вижу, як вона кришить бур'ян в їжу поросяті. Помню ее узловатые пальцы, руки, не знавшие покоя. Добрые ярко-голубые глаза на сухоньком сморщенном личике. Черный платок, бархатную жакетку, которую надевала в «церкву». Вот бы время повернуть вспять, вот бы оказаться в нашем дворике, мощеном булыжником, у любовно побеленной хаты, обнять родную хрупкую фигурку, посадить рядом и спрашивать, спрашивать…

Эх, поздно я спохватилась, поздно! Не было в те годы у меня никакого интереса к своим корням, к родословной. Да и мало у кого было. Старшая сестра Ольга на мои вопросы отвечала: «Та коли було цим займатися! І не прийнято…»

Сегодня, когда я сожалею о том, что не выспросила у бабушки всех подробностей о наших предках, хотя бы о ее братьях и сестрах (по крупицам восстанавливаю!), утешаю себя лишь тем, что никаких подробностей я бы от нее, скорее всего, не услышала. О какой родословной могла иди речь в семидесятые годы в СССР?! Помалкивали больше. А еще и муж бабушкиной родной сестры был белогвардейским офицером, о чем я услышала краем уха.

Сегодня, когда я восстановила свою родословную по Вислоухам и Лясковским до начала XVIII века, могла бы все это своим бабушке и маме рассказать. Думаю, им было бы интересно. Только уже поздно. С бабушкой своей я прошла огонь и воду. Про медные трубы, которые заиграли надо мной уже после ее смерти, она так и не узнала. Она не увидела ни моих публикаций в прессе, ни моих книг, ни моих интервью. Она не узнала, что для своего псевдонима я взяла ее имя. Но звонкий марш медного оркестра и ее заслуга тоже. Ведь если бы не было ее, ведь если бы той жуткой зимой тридцать третьего года она не выпихнула из дома мою маму с торбочкой через плечо, когда уже братья ее не могли двигаться… История сослагательного наклонения не знает. Просто я сегодня тоже ничего не ем в пятницу.

Я схожу с автобуса и вижу:

бабушка стоит за поворотом

и глядит она из-под ладони,

как бегу я к ней. А я не знаю,

плакать мне сейчас или смеяться…

Я обнять ее хочу… но только

хрупкая фигурка словно тает…

Я кричу - вернись, ведь ты живая,

я тебя сейчас так ясно вижу!

И тебя, и твою хатку билу,

и рожевы мальвы по-над тыном,

и в веселых маках занавески,

и гойдалки старые на ветке…

И беленой печки теплый бок,

и нарядную твою цветную хустку,

и божницу всю в квитах бумажных…

Но она уже не отвечает…

Только остов от хатынки старой -

это все, что от судьбы осталось.

Я бросаю в топку горстку праха,

в топку моей памяти. И вижу:

я схожу с автобуса…